Неточные совпадения
Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь
бог послал городничему, — что выдает дочь свою не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что
и на свете еще не было, что может все сделать, все, все, все!
«Ах, боже мой!» — думаю себе
и так обрадовалась, что говорю мужу: «Послушай, Луканчик, вот какое счастие Анне Андреевне!» «Ну, — думаю себе, —
слава богу!»
И говорю ему: «Я так восхищена, что сгораю нетерпением изъявить лично Анне Андреевне…» «Ах, боже мой! — думаю себе.
Лука Лукич (летит вон почти бегом
и говорит в сторону).Ну
слава богу! авось не заглянет в классы!
Сначала он принял было Антона Антоновича немного сурово, да-с; сердился
и говорил, что
и в гостинице все нехорошо,
и к нему не поедет,
и что он не хочет сидеть за него в тюрьме; но потом, как узнал невинность Антона Антоновича
и как покороче разговорился с ним, тотчас переменил мысли,
и,
слава богу, все
пошло хорошо.
Пошли порядки старые!
Последышу-то нашему,
Как на беду, приказаны
Прогулки. Что ни день,
Через деревню катится
Рессорная колясочка:
Вставай! картуз долой!
Бог весть с чего накинется,
Бранит, корит; с угрозою
Подступит — ты молчи!
Увидит в поле пахаря
И за его же полосу
Облает:
и лентяи-то,
И лежебоки мы!
А полоса сработана,
Как никогда на барина
Не работал мужик,
Да невдомек Последышу,
Что уж давно не барская,
А наша полоса!
Да, видно,
Бог прогневался.
Как восемь лет исполнилось
Сыночку моему,
В подпаски свекор сдал его.
Однажды жду Федотушку —
Скотина уж пригналася,
На улицу
иду.
Там видимо-невидимо
Народу! Я прислушалась
И бросилась в толпу.
Гляжу, Федота бледного
Силантий держит за ухо.
«Что держишь ты его?»
— Посечь хотим маненичко:
Овечками прикармливать
Надумал он волков! —
Я вырвала Федотушку,
Да с ног Силантья-старосту
И сбила невзначай.
Он
шел домой — неблизкий путь,
Дай
Бог дойти
и отдохнуть!
И то уж благо: с Домною
Делился им; младенцами
Давно в земле истлели бы
Ее родные деточки,
Не будь рука вахлацкая
Щедра, чем
Бог послал.
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма,
и разревелась. Поди, накорми их с собою, а после обеда тотчас опять сюда. (К Митрофану.)
Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так пожить на свете слюбится. Не век тебе, моему другу, не век тебе учиться. Ты, благодаря
Бога, столько уже смыслишь, что
и сам взведешь деточек. (К Еремеевне.) С братцем переведаюсь не по-твоему. Пусть же все добрые люди увидят, что мама
и что мать родная. (Отходит с Митрофаном.)
Стародум. Благодарение
Богу, что человечество найти защиту может! Поверь мне, друг мой, где государь мыслит, где знает он, в чем его истинная
слава, там человечеству не могут не возвращаться его права. Там все скоро ощутят, что каждый должен искать своего счастья
и выгод в том одном, что законно…
и что угнетать рабством себе подобных беззаконно.
Г-жа Простакова.
Бог вас знает, как вы нынче судите. У нас, бывало, всякий того
и смотрит, что на покой. (Правдину.) Ты сам, батюшка, других посмышленее, так сколько трудисся! Вот
и теперь, сюда
шедши, я видела, что к тебе несут какой-то пакет.
Кутейкин(затворяя Часослов). Конец
и Богу слава.
—
Слава богу! не видали, как
и день кончился! — сказал бригадир
и, завернувшись в шинель, улегся спать во второй раз.
— Нужды нет, что он парадов не делает да с полками на нас не ходит, — говорили они, — зато мы при нем, батюшке, свет у́зрили! Теперича, вышел ты за ворота: хошь — на месте сиди; хошь — куда хошь
иди! А прежде сколько одних порядков было —
и не приведи
бог!
И еще скажу: летопись сию преемственно слагали четыре архивариуса: Мишка Тряпичкин, да Мишка Тряпичкин другой, да Митька Смирномордов, да я, смиренный Павлушка, Маслобойников сын. Причем единую имели опаску, дабы не попали наши тетрадки к г. Бартеневу
и дабы не напечатал он их в своем «Архиве». А затем
богу слава и разглагольствию моему конец.
—
Славу Богу, — сказал Матвей, этим ответом показывая, что он понимает так же, как
и барин, значение этого приезда, то есть что Анна Аркадьевна, любимая сестра Степана Аркадьича, может содействовать примирению мужа с женой.
Вошел приказчик
и сказал, что всё,
слава Богу, благополучно, но сообщил, что греча в новой сушилке подгорела.
— Живы? Целы?
Слава Богу! — проговорил он, шлепая по неубравшейся воде сбивавшеюся, полною воды ботинкой
и подбегая к ним.
«Боже вечный, расстоящияся собравый в соединение, — читал он кротким певучим голосом, —
и союз любве положивый им неразрушимый; благословивый Исаака
и Ревекку, наследники я твоего обетования показавый: Сам благослови
и рабы Твоя сия, Константина, Екатерину, наставляя я на всякое дело благое. Яко милостивый
и человеколюбец
Бог еси,
и Тебе
славу воссылаем, Отцу,
и Сыну,
и Святому Духу, ныне
и присно
и вовеки веков». — «А-аминь», опять разлился в воздухе невидимый хор.
— А знаешь, я о тебе думал, — сказал Сергей Иванович. — Это ни на что не похоже, что у вас делается в уезде, как мне порассказал этот доктор; он очень неглупый малый.
И я тебе говорил
и говорю: нехорошо, что ты не ездишь на собрания
и вообще устранился от земского дела. Если порядочные люди будут удаляться, разумеется, всё
пойдет Бог знает как. Деньги мы платим, они
идут на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных бабок, ни аптек, ничего нет.
— Она очень просила меня поехать к ней, — продолжала Анна, —
и я рада повидать старушку
и завтра поеду к ней. Однако,
слава Богу, Стива долго остается у Долли в кабинете, — прибавила Анна, переменяя разговор
и вставая, как показалось Кити, чем-то недовольная.
Одно — вне ее присутствия, с доктором, курившим одну толстую папироску за другою
и тушившим их о край полной пепельницы, с Долли
и с князем, где
шла речь об обеде, о политике, о болезни Марьи Петровны
и где Левин вдруг на минуту совершенно забывал, что происходило,
и чувствовал себя точно проснувшимся,
и другое настроение — в ее присутствии, у ее изголовья, где сердце хотело разорваться
и всё не разрывалось от сострадания,
и он не переставая молился
Богу.
— Стива, — сказала она ему, весело подмигивая, крестя его
и указывая на дверь глазами. —
Иди,
и помогай тебе
Бог.
Да,
слава Богу,
и нечего говорить», сказала она себе.
«Я, воспитанный в понятии
Бога, христианином, наполнив всю свою жизнь теми духовными благами, которые дало мне христианство, преисполненный весь
и живущий этими благами, я, как дети, не понимая их, разрушаю, то есть хочу разрушить то, чем я живу. А как только наступает важная минута жизни, как дети, когда им холодно
и голодно, я
иду к Нему,
и еще менее, чем дети, которых мать бранит за их детские шалости, я чувствую, что мои детские попытки с жиру беситься не зачитываются мне».
— Ах, она гадкая женщина! Кучу неприятностей мне сделала. — Но он не рассказал, какие были эти неприятности. Он не мог сказать, что он прогнал Марью Николаевну за то, что чай был слаб, главное же, за то, что она ухаживала за ним, как за больным. ― Потом вообще теперь я хочу совсем переменить жизнь. Я, разумеется, как
и все, делал глупости, но состояние ― последнее дело, я его не жалею. Было бы здоровье, а здоровье,
слава Богу, поправилось.
— Мне вас ужасно жалко!
И как бы я счастлив был, если б устроил это! — сказал Степан Аркадьич, уже смелее улыбаясь. — Не говори, не говори ничего! Если бы
Бог дал мне только сказать так, как я чувствую. Я
пойду к нему.
— Вы сходите, сударь, повинитесь еще. Авось
Бог даст. Очень мучаются,
и смотреть жалости, да
и всё в доме навынтараты
пошло. Детей, сударь, пожалеть надо. Повинитесь, сударь. Что делать! Люби кататься…
Весь день этот Анна провела дома, то есть у Облонских,
и не принимала никого, так как уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии, приезжали в этот же день. Анна всё утро провела с Долли
и с детьми. Она только
послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. «Приезжай,
Бог милостив», писала она.
—
Слава Богу, что вы приехали! Только об вас
и об вас, — сказала она.
«Полное, полное примиренье, полное, — подумала Анна, —
слава Богу!» —
и, радуясь тому, что она была причиной этого, она подошла к Долли
и поцеловала ее.
Но в это самое время вышла княгиня. На лице ее изобразился ужас, когда она увидела их одних
и их расстроенные лица. Левин поклонился ей
и ничего не сказал. Кити молчала, не поднимая глаз. «
Слава Богу, отказала», — подумала мать,
и лицо ее просияло обычной улыбкой, с которою она встречала по четвергам гостей. Она села
и начала расспрашивать Левина о его жизни в деревне. Он сел опять, ожидая приезда гостей, чтоб уехать незаметно.
— Здесь моя жизнь протечет шумно, незаметно
и быстро, под пулями дикарей,
и если бы
Бог мне каждый год
посылал один светлый женский взгляд, один, подобный тому…
— Вот, батюшка, надоели нам эти головорезы; нынче,
слава Богу, смирнее; а бывало, на сто шагов отойдешь за вал, уже где-нибудь косматый дьявол сидит
и караулит: чуть зазевался, того
и гляди — либо аркан на шее, либо пуля в затылке. А молодцы!..
— Благородный молодой человек! — сказал он, с слезами на глазах. — Я все слышал. Экой мерзавец! неблагодарный!.. Принимай их после этого в порядочный дом!
Слава Богу, у меня нет дочерей! Но вас наградит та, для которой вы рискуете жизнью. Будьте уверены в моей скромности до поры до времени, — продолжал он. — Я сам был молод
и служил в военной службе: знаю, что в эти дела не должно вмешиваться. Прощайте.
Слава Богу, поутру явилась возможность ехать,
и я оставил Тамань. Что сталось с старухой
и с бедным слепым — не знаю. Да
и какое дело мне до радостей
и бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да еще с подорожной по казенной надобности!..
— А зачем же так вы не рассуждаете
и в делах света? Ведь
и в свете мы должны служить
Богу, а не кому иному. Если
и другому кому служим, мы потому только служим, будучи уверены, что так
Бог велит, а без того мы бы
и не служили. Что ж другое все способности
и дары, которые розные у всякого? Ведь это орудия моленья нашего: то — словами, а это делом. Ведь вам же в монастырь нельзя
идти: вы прикреплены к миру, у вас семейство.
— Мне совестно наложить на вас такую неприятную комиссию, потому что одно изъяснение с таким человеком для меня уже неприятная комиссия. Надобно вам сказать, что он из простых, мелкопоместных дворян нашей губернии, выслужился в Петербурге, вышел кое-как в люди, женившись там на чьей-то побочной дочери,
и заважничал. Задает здесь тоны. Да у нас в губернии,
слава богу, народ живет не глупый: мода нам не указ, а Петербург — не церковь.
«Нет, я не так, — говорил Чичиков, очутившись опять посреди открытых полей
и пространств, — нет, я не так распоряжусь. Как только, даст
Бог, все покончу благополучно
и сделаюсь действительно состоятельным, зажиточным человеком, я поступлю тогда совсем иначе: будет у меня
и повар,
и дом, как полная чаша, но будет
и хозяйственная часть в порядке. Концы сведутся с концами, да понемножку всякий год будет откладываться сумма
и для потомства, если только
Бог пошлет жене плодородье…» — Эй ты — дурачина!
— Правда, с такой дороги
и очень нужно отдохнуть. Вот здесь
и расположитесь, батюшка, на этом диване. Эй, Фетинья, принеси перину, подушки
и простыню. Какое-то время
послал Бог: гром такой — у меня всю ночь горела свеча перед образом. Эх, отец мой, да у тебя-то, как у борова, вся спина
и бок в грязи! где так изволил засалиться?
Коли будешь угождать начальнику, то, хоть
и в науке не успеешь
и таланту
Бог не дал, все
пойдешь в ход
и всех опередишь.
Многие дамы были хорошо одеты
и по моде, другие оделись во что
Бог послал в губернский город.
—
Бог приберег от такой беды, пожар бы еще хуже; сам сгорел, отец мой. Внутри у него как-то загорелось, чересчур выпил, только синий огонек
пошел от него, весь истлел, истлел
и почернел, как уголь, а такой был преискусный кузнец!
и теперь мне выехать не на чем: некому лошадей подковать.
— Да уж в работниках не будете иметь недостатку. У нас целые деревни
пойдут в работы: бесхлебье такое, что
и не запомним. Уж вот беда-то, что не хотите нас совсем взять, а отслужили бы верою вам, ей-богу, отслужили. У вас всякому уму научишься, Константин Федорович. Так прикажите принять в последний раз.
— Афанасий Васильевич! вновь скажу вам — это другое. В первом случае я вижу, что я все-таки делаю. Говорю вам, что я готов
пойти в монастырь
и самые тяжкие, какие на меня ни наложат, труды
и подвиги я буду исполнять там. Я уверен, что не мое дело рассуждать, что взыщется <с тех>, которые заставили меня делать; там я повинуюсь
и знаю, что
Богу повинуюсь.
И начинает понемногу
Моя Татьяна понимать
Теперь яснее —
слава Богу —
Того, по ком она вздыхать
Осуждена судьбою властной:
Чудак печальный
и опасный,
Созданье ада иль небес,
Сей ангел, сей надменный бес,
Что ж он? Ужели подражанье,
Ничтожный призрак, иль еще
Москвич в Гарольдовом плаще,
Чужих причуд истолкованье,
Слов модных полный лексикон?..
Уж не пародия ли он?
Чей взор, волнуя вдохновенье,
Умильной лаской наградил
Твое задумчивое пенье?
Кого твой стих боготворил?»
И, други, никого, ей-богу!
Любви безумную тревогу
Я безотрадно испытал.
Блажен, кто с нею сочетал
Горячку рифм: он тем удвоил
Поэзии священный бред,
Петрарке шествуя вослед,
А муки сердца успокоил,
Поймал
и славу между тем;
Но я, любя, был глуп
и нем.
«Ах! няня, сделай одолженье». —
«Изволь, родная, прикажи».
«Не думай… право… подозренье…
Но видишь… ах! не откажи». —
«Мой друг, вот
Бог тебе порука». —
«Итак,
пошли тихонько внука
С запиской этой к О… к тому…
К соседу… да велеть ему,
Чтоб он не говорил ни слова,
Чтоб он не называл меня…» —
«Кому же, милая моя?
Я нынче стала бестолкова.
Кругом соседей много есть;
Куда мне их
и перечесть...
Она зари не замечает,
Сидит с поникшею главой
И на письмо не напирает
Своей печати вырезной.
Но, дверь тихонько отпирая,
Уж ей Филипьевна седая
Приносит на подносе чай.
«Пора, дитя мое, вставай:
Да ты, красавица, готова!
О пташка ранняя моя!
Вечор уж как боялась я!
Да,
слава Богу, ты здорова!
Тоски ночной
и следу нет,
Лицо твое как маков цвет...
Мы все учились понемногу
Чему-нибудь
и как-нибудь,
Так воспитаньем,
слава богу,
У нас немудрено блеснуть.
Онегин был, по мненью многих
(Судей решительных
и строгих),
Ученый малый, но педант.
Имел он счастливый талант
Без принужденья в разговоре
Коснуться до всего слегка,
С ученым видом знатока
Хранить молчанье в важном споре
И возбуждать улыбку дам
Огнем нежданных эпиграмм.